2720
1
В сегодняшних школьных тетрадках есть поля, заранее начерченные и напечатанные в типографии. Это удобно, нам приходилось их чертить самим. Получалось зачастую криво… я не любил делать поля.
И вот я держу тетрадку сына, и просматриваю его неудержимые успехи в области математики. И вижу запись, сделанную рукой учительницы: «Молодець!» (українською мовою, звісно). Через страницу «Відмінно!» («Отлично»)
Через две страницы я остановился… там было что-то особенное. Там было написано рукой учительницы: «Будь добр, пиши, как я». И далее – полстраницы каллиграфическим почерком написаны примеры, какие-то цифры, уже не помню что именно.
Но! Полстраницы! Я попросил сынишку заполнить за учительницей эту страницу, пройти ее до конца.
Он писал, а я в это время смотрел сквозь стену и видел нашу учительницу, которая после всех уроков сидит в учительской и проверяет кучу детских тетрадок. У нее первый класс, значит, она одна ведет несколько предметов. И она пишет на полстраницы только моему сыну! Так когда же она пойдет домой? Должна же быть у нее личная жизнь, свое какое-то время…
Перевернул страничку, и просто… не знаю. Дыхание заткнулось. Там было написано буквально следующее «Будь добр, старайся, я знаю, ты можешь лучше!» И оценка – «Добре!» («Хорошо»)
Как бы это сказать помягче. Мне так не писали. Наша классная дама не вела с нами душеспасительных бесед – ни в тетрадках, ни вживую. Нина Васильевна могла зайти тихонько сзади ко мне, сидящему за партой, и резко выкрутить мое ухо так, что там что-то трескало тире больно щелкало. А потом могло выясниться, что я был ни при чем. Не самым приятным человеком она была. Она наводила на нас страх и отвращение.
Поэтому мы с Максимом Степановым в третьем классе планировали сбросить на нее с крыши огнетушитель, который стоял рядом с лестницей, когда она пойдет домой. Школьный чердак был заперт, и это нас предохранило от того, чтобы провести точную рекогносцировку местности перед огнетушительным залпом. Пока он будет лететь, говорил мне вдохновлено мой тезка, мы успеем убежать вниз, и никто не узнает, кто именно бросил. Алиби было шатким, я уже тогда чувствовал, что взрослые могут оказаться смышленее двух девятилетних придурков. И мы отказались от этой затеи, и терпели Васильевну еще полгода. И только тогда нам ее поменяли на настоящюю Асю Лазаревну, которая воплощала для меня смесь папаши Мюллера и диктатора Уганды Иди Амина, слегка сдобренную бредовыми криками вроде «Леша, почему твой отец так долго работает на заводе и не состоит в Коммунистической партии?»
То, что она сама не состояла в ней, ее, конечно, нисколько не смущало.
В общем, я о том, что в мою бытность ребенком мне никто не писал в тетради, что я – молодец. И уж тем более, никто не писал мне пример того, каким именно должен быть мой кривой по сей день почерк с размахом объяснения на полстраницы. И никто не говорил мне, кроме мамы, что я мог бы сделать что-то лучше, и что во мне уверены.
И уж точно не к лицу моих школьных учительниц было написать «Будь добр» или «Пожалуйста» ребенку.
А тут? «Будь добр, старайся, я знаю – ты можешь лучше!»
Если честно, я был растроган до слез.
Я почувствовал любовь сквозь эти буквы. Красные буковки на белой клетчатой бумаге. Если бы ко мне и детям, учившимся вместе со мной, относились бы подобным образом, может, мы бы выросли другими людьми? Мы бы по-другому воспринимали этот мир? А не так, будто он обращен колючками вовнутрь, словно ежика вывернули.
И это при всем том, что учительница моего сына – всегда прямая, с правильной осанкой, очень подтянутая, и выглядящая строго-престрого. Сухо даже. Не вязались буковки с ее внешней строгостью, понимаете…
Если бы к нам в детстве так относились, мы бы все были бы другими людьми. Если бы у нас были такие книги, если бы нас окружали такие рисунки, фильмы, музыка. Да что книги – если бы у меня в детстве были бы такие обои, какие сейчас висят у моих малышей – я был бы другим человеком.
Ведь все это формирует ту призму, тот хрусталик, сквозь который взрослеющий ребенок будет смотреть на мир. Это формирует все в нем – ширину его кругозора, доброту, его способность к пониманию других, к милосердию.
Или наоборот – ненависть, ограниченность, озлобленность на весь мир. И желание только ощетиниться – даже если тебе тысячу раз протягивают руку, а не замахиваются палкой.
А теперь маленький, крохотный штришок. Небольшой, но очень важный.
У учительницы моего сына две недели назад (на момент описываемых событий) умерла дочь. А перед этим за полгода умер зять. Дочь была единственная.
И не осталось никого – ни мужа, ни других детей, ни внуков. Ради кого ей жить? Как жить? Неделю учительницы не было на работе. После появилась, и стала работать, как прежде. Только с черным кружевным платочком на шее.
И я не смог. Я зашел в учительскую, склонил голову, и сказал, что я выражаю ей свое настоящее, глубокое соболезнование. Но что пришел я не за этим. Рассказал ей, как пару дней назад раскрыл тетрадь сына, и читал ее пометки, комментарии, оценки. И сказал ей, что сквозь эти записи я почувствовал Любовь.
Она поднялась и вышла из-за стола.
Я еле сдерживался, чтоб не заплакать. Она – тоже, полные глаза. Я ее поблагодарил. Сказал, что она – огромный Человек. Спросил, как она может с такой любовью относиться к детям, когда у нее только что случилось такое горе?
Она вдохнула воздуха побольше. Понимаете, ответила она, ведь дети не виноваты в том, что произошло. И надо как-то жить дальше…
Мне хотелось ее обнять, просто обнять, по-человечески… Но нельзя было, поскольку дистанция, не друзья мы, она меня старше, и я родитель ее ученика.
Что-то еще на прощание сказал. И вышел. А она осталась там, с этими тетрадками и своими мыслями. Настоящий Человек.
Человек, который смог любить других тогда, когда у нее отняли самое дорогое. Навсегда.
Строгий теплый Человек.
Через две страницы я остановился… там было что-то особенное. Там было написано рукой учительницы: «Будь добр, пиши, как я». И далее – полстраницы каллиграфическим почерком написаны примеры, какие-то цифры, уже не помню что именно.
Но! Полстраницы! Я попросил сынишку заполнить за учительницей эту страницу, пройти ее до конца.
Он писал, а я в это время смотрел сквозь стену и видел нашу учительницу, которая после всех уроков сидит в учительской и проверяет кучу детских тетрадок. У нее первый класс, значит, она одна ведет несколько предметов. И она пишет на полстраницы только моему сыну! Так когда же она пойдет домой? Должна же быть у нее личная жизнь, свое какое-то время…
Перевернул страничку, и просто… не знаю. Дыхание заткнулось. Там было написано буквально следующее «Будь добр, старайся, я знаю, ты можешь лучше!» И оценка – «Добре!» («Хорошо»)
Как бы это сказать помягче. Мне так не писали. Наша классная дама не вела с нами душеспасительных бесед – ни в тетрадках, ни вживую. Нина Васильевна могла зайти тихонько сзади ко мне, сидящему за партой, и резко выкрутить мое ухо так, что там что-то трескало тире больно щелкало. А потом могло выясниться, что я был ни при чем. Не самым приятным человеком она была. Она наводила на нас страх и отвращение.
Поэтому мы с Максимом Степановым в третьем классе планировали сбросить на нее с крыши огнетушитель, который стоял рядом с лестницей, когда она пойдет домой. Школьный чердак был заперт, и это нас предохранило от того, чтобы провести точную рекогносцировку местности перед огнетушительным залпом. Пока он будет лететь, говорил мне вдохновлено мой тезка, мы успеем убежать вниз, и никто не узнает, кто именно бросил. Алиби было шатким, я уже тогда чувствовал, что взрослые могут оказаться смышленее двух девятилетних придурков. И мы отказались от этой затеи, и терпели Васильевну еще полгода. И только тогда нам ее поменяли на настоящюю Асю Лазаревну, которая воплощала для меня смесь папаши Мюллера и диктатора Уганды Иди Амина, слегка сдобренную бредовыми криками вроде «Леша, почему твой отец так долго работает на заводе и не состоит в Коммунистической партии?»
То, что она сама не состояла в ней, ее, конечно, нисколько не смущало.
В общем, я о том, что в мою бытность ребенком мне никто не писал в тетради, что я – молодец. И уж тем более, никто не писал мне пример того, каким именно должен быть мой кривой по сей день почерк с размахом объяснения на полстраницы. И никто не говорил мне, кроме мамы, что я мог бы сделать что-то лучше, и что во мне уверены.
И уж точно не к лицу моих школьных учительниц было написать «Будь добр» или «Пожалуйста» ребенку.
А тут? «Будь добр, старайся, я знаю – ты можешь лучше!»
Если честно, я был растроган до слез.
Я почувствовал любовь сквозь эти буквы. Красные буковки на белой клетчатой бумаге. Если бы ко мне и детям, учившимся вместе со мной, относились бы подобным образом, может, мы бы выросли другими людьми? Мы бы по-другому воспринимали этот мир? А не так, будто он обращен колючками вовнутрь, словно ежика вывернули.
И это при всем том, что учительница моего сына – всегда прямая, с правильной осанкой, очень подтянутая, и выглядящая строго-престрого. Сухо даже. Не вязались буковки с ее внешней строгостью, понимаете…
Если бы к нам в детстве так относились, мы бы все были бы другими людьми. Если бы у нас были такие книги, если бы нас окружали такие рисунки, фильмы, музыка. Да что книги – если бы у меня в детстве были бы такие обои, какие сейчас висят у моих малышей – я был бы другим человеком.
Ведь все это формирует ту призму, тот хрусталик, сквозь который взрослеющий ребенок будет смотреть на мир. Это формирует все в нем – ширину его кругозора, доброту, его способность к пониманию других, к милосердию.
Или наоборот – ненависть, ограниченность, озлобленность на весь мир. И желание только ощетиниться – даже если тебе тысячу раз протягивают руку, а не замахиваются палкой.
А теперь маленький, крохотный штришок. Небольшой, но очень важный.
У учительницы моего сына две недели назад (на момент описываемых событий) умерла дочь. А перед этим за полгода умер зять. Дочь была единственная.
И не осталось никого – ни мужа, ни других детей, ни внуков. Ради кого ей жить? Как жить? Неделю учительницы не было на работе. После появилась, и стала работать, как прежде. Только с черным кружевным платочком на шее.
И я не смог. Я зашел в учительскую, склонил голову, и сказал, что я выражаю ей свое настоящее, глубокое соболезнование. Но что пришел я не за этим. Рассказал ей, как пару дней назад раскрыл тетрадь сына, и читал ее пометки, комментарии, оценки. И сказал ей, что сквозь эти записи я почувствовал Любовь.
Она поднялась и вышла из-за стола.
Я еле сдерживался, чтоб не заплакать. Она – тоже, полные глаза. Я ее поблагодарил. Сказал, что она – огромный Человек. Спросил, как она может с такой любовью относиться к детям, когда у нее только что случилось такое горе?
Она вдохнула воздуха побольше. Понимаете, ответила она, ведь дети не виноваты в том, что произошло. И надо как-то жить дальше…
Мне хотелось ее обнять, просто обнять, по-человечески… Но нельзя было, поскольку дистанция, не друзья мы, она меня старше, и я родитель ее ученика.
Что-то еще на прощание сказал. И вышел. А она осталась там, с этими тетрадками и своими мыслями. Настоящий Человек.
Человек, который смог любить других тогда, когда у нее отняли самое дорогое. Навсегда.
Строгий теплый Человек.
Источник:
Новости партнёров
реклама
